Главная » Статьи » Прогулка длиною в жизнь » Рассказы |
К Ивану Петровичу Морозову старому агроному в деревню
Сосновку на майские праздники в субботу из города приехал внук Михаил.
День был серый, пасмурный, хотя весна медленно набирала свою силу. Дед
размашисто колол дрова, широко расставив ноги и не заметил внука. - Дедуля, привет. Дед обернулся, выпрямился и чуть не выронил топор из рук, - А - а, Мишуня, здорово, давненько не видались, - они обнялись. А чё не позвонил–то? Да ты, давай проходи в дом – то. Сейчас баньку истопим, попаримся. Молодец, что приехал, вспомнил деда. - Да я давно собирался, да все дела. Я вот гостинцы тебе привез,- и внук стал доставать из объемистой сумки копченую рыбу, колбасу, сыр, вино, красную икру, фрукты и прочее. Спасибо, внучек, - вот и отпразднуем с тобой, - улыбался дед и казалось, от радости разгладились его морщинки. Баня получилась жаркой. Дед долго парился, нещадно хлестал себя березовым веником. Михаил париться не любил – привык в городе мыться в ванне. После бани они сидели за празднично накрытым столом оба очень похожие друг на друга: кряжистый плотный старик с белыми кустистыми бровями и крепкий коренастый статный парень с черными бровями вразлет. У деда глубокие морщины залегли на высоком лбу, седой ежик непокорных волос и умные с хитринкой голубые глаза. У внука тоже, как и у деда, голубые глаза, а волосы светлые, коротко подстриженные. Михаил одет в модные синие джинсы и добротный свитер, на старике синяя футболка и мягкие серые брюки. Они сидят и мирно разговаривают, и внук с любовью смотрит на деда – как никак полгода не виделись, а дед горячится, волнуется, вспоминая самые трудные годы своей жизни, своих боевых товарищей. - Ты вот спрашиваешь, как я воевал, так вот представь: 1942 год. Юго-Западный фронт. Конец октября, снег пополам с дождем. Война. Немцы рвутся к Волге. Бой. Покореженные от взрывов березы, пули свистят над головой, а в окопе я и старший радист Миша Петров, а неподалеку, в небольшом углублении в земле, замаскирована наша полуторка с будкой для радиста. На машине радиостанция – РСБ, внутри машины – движок. Я отвечал за переносную радиостанцию РБ, которая состояла из двух упаковок – приемопередатчика и анодной батареи, а все вместе весило шестнадцать килограммов. Обслуживали ее мы вдвоем, а еще у меня автомат ППШ и семьдесят два патрона в диске. На мне шинель и каека. А всего нас связистов в штабе было пятеро: начальник радиостанции капитан Груздев, старший радист Петров, мы с Семеном Ивлевым – рядовые радисты, электромеханик Костя Коновалов на движке, да шофер Володя Козлов. Мы обеспечивали связь с полком и дивизией через командира полка. Мои позывные были «Клен», а у командира полка «Сокол». И вот в этом жарком, тяжелом бою за станцию «Локоть» подорвалась на мине наша полуторка, в живых остался только я, чудом уцелевший. И вот лежу я в бурьяне, на холодной, мокрой земле, уполз от дороги на метров двести, спрятался, раненый в ногу – далеко не уйдешь. С трудом сам себе перевязку сделал – снял с себя нижнюю рубаху, разорвал ее и стянул рану. Кровь к счастью, унялась; над головой то и дело пули шальные пролетают, а пуля на фронте - дура – куда хочет – туда и летит. И мечтаю, только в плен бы не попасть. Ну, думаю, живым точно не сдамся, а в диске у меня семьдесят два патрона нерастраченные. Только подступитесь, проклятые фрицы! Рана болит нестерпимо: аж сердце заходится, а жить все равно охота. И тут я под пулями, раненый, что ты думаешь вспомнил? Качели наши между двух берез у околицы и свою одноклассницу Зою, тоненькую такую в белом платье в синий горошек и с длинными русыми косами. У нас в классе у всех почти девчонок косы были, но у нее особенные: тяжелые с золотистым отливом и носила она их по-особенному – легко. Я в нее с седьмого класса влюблен был, но молчал об этом и даже думать о ней боялся, и только раз весной покачались мы с ней на качелях, и косы у ней разлетались в разные стороны. Качели я так раскачал, что взлетали они высоко – высоко! Зоя вздрагивала – боялась, а я раскачивал все сильнее, и она на качелях взлетала все выше, но улыбалась мне, казалось, что мы проваливаемся в какую – то небесную пустоту, синюю бездну. Зоино платье белое в синий горошек облегало ее стройную фигурку, обнажая загорелые ноги. Сердце у меня замирало от восторга и счастья, и хотелось, чтобы это длилось вечно, но у нее вдруг закружилась голова. Вечерело. Солнце медленно спускалось за горизонт, уже прогнал, звонко щелкая кнутом, деревенское стадо пастух Николай, а мы все сидели на бревнах за околицей и не хотели расставаться, а потом я первый раз проводил ее до дома. Был месяц – май, в палисадниках цвела сирень, я набрался смелости и сорвал ей одну пышную ветку. Она поднесла ее к лицу и засмеялась от радости. И все ее лицо расцвело, засияли ямочки по щекам, заблестели глаза. Я не удержался и поцеловал ее в щеку. Иван Петрович замолчал и закурил сигарету. - А что же она? – нетерпеливо спросил Михаил. - Она не отстранилась, нет. Наоборот, прижалась ко мне и спрятала лицо у меня на груди. Вот тогда мы и поцеловались первый раз по – настоящему, - Иван Петрович замолчал и надолго затянулся сигаретой. - А потом? Что же было потом? – не унимался внук. - А потом мы сдавали экзамены на аттестат зрелости за среднюю школу, а завтра была война, и мы добровольцами ушли на фронт – все мальчишки из нашего класса. После краткосрочных курсов я стал связистом, а Зоя писала мне письма. Как я ждал от нее треугольнички! Она писала, что ждет, не дождется, что любит… А потом я попал на передовую и был вот этот бой за станцию Локоть, где все горело и было черным от копоти – железнодорожные составы, деревья, дома, бараки для рабочих, вокзал. Силы наши были неравны, противник превосходил по численности в два раза. Мы продержались на станции двое суток, а потом кончились боеприпасы, было много раненых и убитых. Мы стали отступать по разбитой напрочь дороге. Машина наша тонула в грязи. Приходилось чуть не на руках ее выносить, толкая всем вместе впятером. Потом пробивались через картофельное поле и напоролись на мину. И вот лежа в бурьяне, в грязи, уже в тылу врага с раненой навылет ногой, на захваченной врагом территории, уже почти прощаясь с жизнью, я вспомнил мать и Зою. И так захотелось жить, что через силу, превозмогая боль, я стал ползти, таща на спине рацию и ППШ. Надо было во что бы то ни стало до темноты добраться до леса, а там я надеялся скрыться, может найти партизан. В общем жила во мне надежда на спасение. Ведь не зря я же я чудом уцелел после взрыва. Надо было выжить и отомстить за убитых товарищей. Я полз, временами теряя сознание, но что – то толкало меня вперед и вперед. Так и дополз до леса, а там подобрали меня партизаны. Там девушка за мной ходила, Мотей звали и так она ко мне привязалась! Я в землянке лежу с простреленной ногой, а она возле меня хлопочет: то компресс холодный на голову кладет – температура у меня высокая была, даже бредил временами. А она то чаем целебным с малиной напоит, то повязку сменит на ране, то кормит меня. Вот так и выходила , а потом я до весны в партизанах в отряде был. Вместе на задания ходили с Мотей. Понимаешь, немцы кругом, каратели по лесу рыщут, а мы у них под носом. Мотя бесстрашная была и веселая, песни пить любила на украинском своем языке и меня учила. Я до сих пор помню – вот послушай, - и старик запел надтреснутым фальцетом: Ничь яка мисячна, Зоряна ясная - Видно хочь голки сбирай. Выйде коханая працею зморена Хочь на хвылыночку в гай… - Ну и что – нибудь вышло у вас? – все допытывался Михаил. - А что могло быть? Война, опасность кругом, а мы молодые, нам по восемнадцать лет, и все время, как по краю пропасти ходишь – шаг не в ту сторону сделаешь – пропал. Сучок ли затрещит в лесу, птица ли в кустах шелохнется, а мы думаем, фрицы рядом – все время настороже ходили. А Мотя мне нравилась – не скрою. Душа замирала, когда лежали рядом на земле, или она нечаянно прикасалась ко мне. А глаза какие у нее были! Прямо не глаза, а очи – черные, огромные и черные волосы до плеч. А уж как она – то душой ко мне прикипела, даже женой предлагала стать, но не мог я ее обмануть – знал, что Зоя меня ждет – не дождется, из головы она у меня не выходила – снилась по ночам. Не знаю, чего бы дальше вышло, но тут весной послали нас на задание – мост подорвать, ну вышли мы в ночь, прошли километров десять и тут напоролись на засаду. Немцы стреляли наугад. Я уцелел, а Мотю ранило в живот. Я наклонился над ней. Она тяжело дышала и тихо попросила: «Поцелуй меня». Я поцеловал ее в губы. Она через силу улыбнулась и спросила: «Ты любишь меня?» Я кивнул головой, а Мотя еще прошептала: «Беги», - и часто задышала, но я не мог оставить ее. Она лежала на зеленой траве, кругом была весна, березки распустили свои первые листочки. На небе погасли звезды, а над лесом поднималась алая заря. Мотя умерла на рассвете. Я отнес ее подальше, вырыл яму в мягкой сырой земле, похоронил в приметном месте возле трех молодых берез, закрыл валежником и где ползком, где короткими перебежками сумел добраться до лагеря. А вскоре наши войска перешли в наступление, и мы соединились с боевыми частями. Конец войны я встретил в Берлине. Иван Петрович замолчал, потом налил себе и Михаилу по рюмке водки и сказал: - Давай выпьем за Мотю, за душу ее светлую и прекрасную, если бы не она, меня и в живых не было – умер бы от гангрены и заражения крови. Старик закусил черным хлебом с красной икрой и надолго затянулся сигаретой. - Как же вы потом с бабулей встретились? – нетерпеливо спросил Михаил. - А вот после войны в сорок пятом и встретились, а я и не узнал ее: так она похорошела, а меня не забыла, нет, как увидела - загорелась вся, глаза засияли, бросилась ко мне, обняла: «Ванечка, родной, как долго я тебя ждала! – и заплакала от радости, что я живой вернулся. А вскоре мы поженились без свадьбы – бедность такая была кругом, какая уж тут свадьба – расписались в сельсовете, и я забрал ее к себе. Через год первый сын родился – дядя твой Николай, а потом отец твой Андрей, а в пятьдесят пятом дочь – тетка твоя Татьяна. В шестьдесят третьем дом вот этот построили, всех детей вырастили, выучили, на ноги поставили и внукам помогли на ноги встать – сам знаешь. - Вот только бабулю жалко, - заметил внук. - Да, не уберег я ее. Обо всех у нее сердце болело – о тебе, когда ты в Чечне воевал переживала больше всех. Все стояла, молилась перед иконой, и слава Богу, вернулся ты живой и невредимый. Жалко бабушку твою Зою, но на все воля господня. А прожили мы с ней пятьдесят семь лет в любви и согласии. Хоть и не говорили мы с ней про это, а любовь была. А теперь вон не любовь, а все больше секс, как это называют. Раньше мы и слова – то не знали такого. А вот Зои уже шестой год со мной рядом нет, и как будто душу из меня вынули. Хоть сам ложись и помирай, - старик замолчал, и скупая слеза потекла по его морщинистому лицу. - Да ну, дедуля, рано еще тебе туда – ты у нас еще крепкий, как дуб, до ста лет будешь жить, может больше, - Михаил похлопал по плечу деда, а тот встрепенулся - А ты чего, Мишуня, не женишься? - Рано еще, мне карьеру надо сначала сделать, а пока и одному неплохо. - Эх, вы, молодежь! – горестно вздохнул Иван Петрович, - Я вот прежде, чем агрономом стать, столько книжек умных перечитал, когда заочно после войны в техникуме учился. Все на практике познавал. И поля мы засеивали и урожаев добивались хороших. А теперь вон выйди за околицу – посмотри, где раньше пшеница сортовая колосилась, там сорняк растет. Мы раньше про карьеру не думали, а дело делали. Эх, да что говорить! – махнул он рукой. - Давай лучше выпьем за любовь вечную, да бабушку помянем. Пусть земля ей будет пухом, - и дед опрокинул рюмку в рот, не закусывая, потом задумался, глядя в окно, а за окном была весна: уже во всю лопались почки на черемухе, и зазеленели первые листочки, радовала глаз зеленая трава на лужайке перед домом. В такие дни особенно хочется жить и верить, что многое еще впереди. Май 2008 год | |
Просмотров: 442 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0 |
Всего комментариев: 0 | |